Она призналась. И тут же испугалась самой себя. «Я ли это?» — думала она. Мысленно вопрошала каждый раз, стоя у зеркала. Рассматривая отражение в многочисленных витринах. Она знала ответ на вопрос. Как и неоспоримый факт, что он не изменится.
Тот, кого она так сильно любила, тоже никогда не изменится. Это она знала наверняка. Возможно, огорчалась, а возможно и нет. Она же как-то смогла полюбить его со всеми недостатками, принять целиком. Потом, правда, что-то пошло не так. Но это потом. Начало было поистине безупречным...
погрузиться в поток сознанияОни не были созданы друг для друга. По крайней мере, она так не считала. И это осознание приносило ей боль. Заставляло тихо плакать, глотая слезы, когда он в очередной раз не возвращался домой. Выбрасывать остывший ужин: она попросту не могла заставить себя убрать еду в холодильник, которую он не съел. Поэтому выбрасывала, чувствуя себя при этом странно виноватой.
Она подозревала, что однажды он так и не вернется. И совершенно не могла предположить, что уйдет сама. Уйдет, оставив на его письменном столе толстую книжицу в кожаном переплете. Весьма непримечательную: внутри несколько кружевных закладок, записи, книжные цитаты на разных языках и стопка фотографий. Возможно, к обложке пришита пара ярких пуговиц, а во внутреннем кармашке хранится засушенная веточка ландыша. Из букета, что он когда-то подарил ей. Она очень любит ландыши. И пионы. Несомненно, он об этом знал.
Иногда он делал ей подарки. Не слишком примечательные, чтобы чувствовать себя обязанной. Однажды он подарил ей деревянный планшет, сплошь заклеенный "счастливыми" билетами. Он тогда признался, что собирал их не один год, и она поняла, что не так уж и часто ему везет в жизни.
Та доска до сих пор хранится в ящике ее стола. Иногда она достает ее, рассматривает, бережно гладя пальцами залакированную поверхность. А затем кладет обратно. Она так и не смогла от нее избавиться.
Впрочем, она вообще ничего не выкинула. Пожелтевшие письма, заботливо перевязанные небольшими группками, несколько книг, подаренные так неожиданно, что у нее пропал дар речи. В тот вечер они вместе возвращались из кино, когда случайно наткнулись на совсем непримечательную букинистическую лавчонку. Эти книги не были чем-то вон из рук выходящим: сборник немецких сказок и душещипательный любовный романчик, но ее глаза загорелись, когда она их увидела. И он купил.
Теперь эти книги лежат в столе, составляя компанию "доске счастья". Там же лежат билеты в кино, початая пачка его сигарет и носовой платок. Набор вещей, слишком разномастных, чтобы можно было уверенно сложить психологический портрет их владельца. Слишком бесполезных. Слишком личных, чтобы ими воспользоваться. За исключением книг и доски.
Его портрет она оставила тоже. Один из многих, но единственный, что принадлежал лично ей. С тех пор как они расстались, она ни разу не взглянула на фото так пристально, как бы ей того хотелось. Лишь иногда машинально стряхивала пыль с деревянной рамки. Изображенный на фото он улыбался. Искренней застывшей навечно улыбкой.
Она не знала, что с ним. Где он сейчас живет. Да и жив ли вообще? Впрочем, мысли о его возможной смерти причинили бы ей боль. Наверное, поэтому она старалась не думать о подобном. Просто жила. Все так же стряхивала пыль с единственного фото, по вечерам доставала "доску счастья" и, сидя с ней на коленях, неторопливо складывала в уме билетные номерки. Она уже давно выучила все числа наизусть, но продолжала складывать вновь и вновь: нехитрое времяпровождение успокаивало ее.
Иногда она доставала сигаретную пачку. Медленно ее открывала, высыпала содержимое на кровать и тоже пересчитывала. Сигарет было одиннадцать. Она не курила, но в такие моменты особенно хотелось начать. Вдохнуть в легкие воздух, который ежедневно вдыхал он. Ей почему-то казалось, что таким образом она сможет лучше его понять. Увидеть мир его глазами. Даже услышать.
Но сигареты каждый раз, одна за другой, возвращались в пачку. Все те же нетронутые одиннадцать штук.
Рамка с портретом стояла на прикроватной тумбочке, поэтому его лицо каждое утро оказывалось первым, что она видела, едва открыв глаза. И последним. Когда она засыпала. Она никогда не выключала на ночь настольную лампу. Она не боялась темноты и не верила в призраков. И все же оставляла светильник гореть, озаряя маленькую спальню мутно-желтым свечением.
Засыпая, она думала о том, что он смотрит на нее с портрета, и его светлая улыбка хранит ее сны. Она никогда никому об этом не говорила, но втайне считала его своим ангелом-хранителем. Талисманом. Бескрылым спутником. Своей почти сбывшейся мечтой.
Каждую зиму она клала подле снимка несколько свежих еловых приростов. Свечу не ставила. Ей казалось, что это не к добру. Летом ветки сменялись россыпью мелких морских раковин и обкатанной гальки. Осенью и весной, когда все вокруг утопало то в золоте, то в цветах, она не клала ничего. Май и октябрь — месяцы, обрамляющие их общее время. По сути — настоящая маленькая жизнь. Она помнила, как те дни вдруг один за другим наполнились яркими красками, будто кто-то невидимый враз выкрутил на максимум фильтры. Помнила, как все зазвучало иначе. Глубже и звонче. Помнила, как радовалась каждому его визиту. Каждому сказанному ей одной слову. Каждому взгляду и прикосновению.
Она ненавидела прически, но позволяла ему заплетать ей косы. Обычно выходили две или даже три, длинных и неровных. Едва закончив, он всегда подводил ее к зеркалу. Увидев плоды трудов, она картинно надувала губы, а он весело смеялся и уговаривал сделать фото на память. Всегда безуспешно.
У него не было ни одной ее фотографии. В качестве памятной вещи выступала заколка — малюсенькая "невидимка", украшенная металлическим похожим на лилию цветком. Он всегда носил ее с собой, каждый раз перекладывая из кармана в карман.
Это не было подарком. Однажды утром он сам незаметно взял предмет с туалетного столика. О том, что заколка пропала, она узнала только поздно вечером, когда, сидя перед зеркалом, готовилась ко сну. И сразу поняла, куда та подевалась. Но ничего не сказала. В то время у нее уже хранился его носовой платок. Платок, а также ряд совсем непримечательных вещей, о существовании которых она давно позабыла. Тонкая авторучка в серебристом корпусе, кожаный браслет с рядом мелких деревянных бусин и гибкий пластиковый медиатор.
Медиатор не был новым: яркое покрытие частично стерлось, как и один из уголков. Однажды она незаметно смахнула его со стола и сжала в кулаке, когда он наклонился, чтобы убрать гитару в лежащий на полу чехол. Кажется, ее выходка осталась незамеченной. Или он попросту сделал вид, что не заметил, сквозь ткань ощущая покалывания лежащей в нагрудном кармане заколки...
С глухим стуком из пенала выпала серебристая ручка и подкатилась прямо к носкам туфель. Осторожно подняв ее, она раскрутила корпус и извлекла стержень. Удерживая тот двумя пальцами, посмотрела на свет: внутри еще оставались чернила. Совсем немного — как раз достаточно для того, чтобы написать одно письмо. Не длинное, не короткое — так, страницы на три-четыре. Подобно всем стандартным письмам, ни к чему не обязывающее и ничего не обещающее. По крайней мере, так писала она сама.
Она медленно пересекла комнату и опустилась на стул. Резким движением вырвала из своего дневника пару чистых листов и задумалась. Она не знала, о чем писать. Какие использовать слова, что спросить? Нужно ли что-то сообщить о себе? Если да, то что именно? И как, все-таки, начать письмо?
«Здравствуй...» — медленно вывела она и остановилась. Кончик стержня нерешительно застыл в миллиметре от бумаги. Удивительно, что чернила еще не засохли.
Здравствуй... дорогой друг? Или нечто большее, чем друг? А, может, наоборот — просто знакомый? Перечеркнутая страница из книги жизни, написанная острым размашистым почерком наперекор печатным линиям.
О чем же написать? О погоде? Банально. О себе? Нет, не пойдет. Чересчур навязчиво. А она меньше всего хотела навязываться.
«Как ты», — острый стержень вывел вторую фразу, хотя до конца не была дописана даже первая. Вывел и замер, не поставив вопросительного знака.
О чем же написать? О погоде? Банально. О себе? Нет, не пойдет. Чересчур навязчиво. А она меньше всего хотела навязываться.
«Как ты», — острый стержень вывел вторую фразу, хотя до конца не была дописана даже первая. Вывел и замер, не поставив вопросительного знака.
— «Паршиво», — эхом пронеслось в голове. Немой ответ прозвучал внезапно, заставив вздрогнуть. А затем — скомкав верхний лист и сбросив бумажный шарик на пол — огромными печатными буквами:
«ЛЮБЛЮ».
Руки заметно подрагивали, пока она, вывалив содержимое нижнего ящика на пол, искала незаполненный конверт. Только бы не передумать, не свернуть на полпути. Не скомкать и не выкинуть злосчастное "письмо", превратив его в такой же жалкий шарик-близнец.
В тот момент она начисто позабыла о том, что не знает его почтовый адрес.
Так, с незаполненным конвертом в руках она выскочила на улицу. Резко толкнула калитку, заставив ту распахнуться.
Большой город никогда не отдыхает. Его сердце бьется ровно, разражаясь аритмией лишь на короткие промежутки: громкими сигналами и криками развозчика еды, смехом школьников, ожидающих свой автобус. Спорами в длинных очередях и переполненном метро. Пронзительным визгом тормозов и звуками разбившегося оконного стекла.
Флажок почтового ящика был поднят, и она привычным движением открыла дверцу. Внутри лежал один-единственный листок. Слегка желтоватый, с нанесенными типографской краской группами тонких линий. В каждой группе — по пять.
Лист, вырванный из нотной тетради. Только один человек мог использовать их подобным образом.
Она перевернула лист. И прочитала два слова:
«Я тоже».
Большой город не спит. Его сердце бьется ровно, эхом отдаваясь в кровеносной системе магистралей и жилах водостоков. В монотонном гудении охладительных систем и сбивчивом бормотании, надежно сокрытом толщиной бетона.
Сердце бьется, мерцая разноцветными огоньками сверкающих вывесок. Разражается унисоном тысяч голосов. Смотрит на мир угловатым лицом, заросшим армией желтых глаз. Надежно опутанный змеями проводов и посаженный на цепь.
Пальцы комкают конверт. И нотный листок. Напряженно вглядываясь в снующую туда-сюда толпу, она безуспешно пытается обнаружить того, в ком так сильно нуждалась все эти месяцы. Пока он сам не машет ей рукой. А она, едва заметив, с радостным возгласом — бежит к нему навстречу.
Сердце города бьется о подоконники, крыши и трубы стройными рядами дождевых капель. Неслышно хлопает по лужам сухими листьями. Трепещет на ветру разноцветными подолами платьев и цокает — несметным количеством каблуков по рыжей брусчатке.
Оно не умрет, пока останутся, хотя бы, двое. Что смогли так искренне и беззаветно друг друга любить.